А мечта, нет - быль, многие годы уже владела его сердцем. Для полной идиллии и спокойствия не хватало только некоторых юридических формальностей, которые могли гарантировать прочную позицию в обществе Анны Васильевны и ее детей.

В апреле 1883 года рождается еще один сын Константина Николаевича. Великий князь из Парижа послал старшей дочери Мариночке очень трогательное письмо: «Надеюсь, что через неделю я буду у Вас, расцелую Вас всех, дорогих милых моих деток, которых так давно не видал. Как, чай, Вы за это время выросли! Пожалуй, и не узнаю Вас. Радуюсь познакомиться с новым Вашим братцем Левушкой, которого еще не знаю. Рад очень, что Вы все его полюбили, да как и не любить милого новорожденного братца! Ты мне задаешь очень трудный вопрос, решить ваш спор с Нютой, кому из Вас принадлежит Лева, кому Маля (домашнее имя сына Измаила - Н.А.)? Я думаю, что Вы все принадлежите друг другу, оба братца Вам, а обе сестрички обоим братцам, а все вместе, и сестрицы и братцы, принадлежите Папе и Маме, которые Вас одинаково горячо любят. И Вы старайтесь друг друга одинаково и равно любить, и любите Ваших Маму и Папу. Поцелуй за меня хорошенько и милую нашу Маму, и Бабушку[vi], и Нюту, и Малю, и Левушку, и дядю Сашу[vii], и тетю Веру[viii] и поклонись фрёйлен Элизе и Марии Федоровне[ix]. Ужасно я радуюсь скорому моему возвращению и радости всех Вас увидать и расцеловать. Да сохранит и благословит Вас Господь Бог. Твой старый друг Папа К.».

В мае 1883 года проходила коронация Александра III, в это время решился положительно и вопрос относительно деликатного дела. Из Москвы великий князь с нескрываемой радостью пишет Анне Васильевне: «Сегодня Набоков[x] меня запиской уведомил, что он получил обратно уже подписанную бумагу <...>. При этой своей записке он мне прислал и копию с подписанной бумаги, которую сам своею рукою написал. Итак, слава Богу, дело сделано!!! Надо ожидать теперь простого формального исполнения, т.е. присылки Голенки формальной, скрепленной копии. <...> Очень рад, что это дело, наконец, совершилось, хотя и не вполне в той степени, как мы имели право ожидать в 1880 году. До самой последней минуты я все боялся, чтоб что-нибудь этому не помешало, потому что оно так долго тянулось. Надо будет еще потолковать с Набоковым, как написать исполнительные бумаги, так чтоб не могло оставаться ни малейшего сомнения на счет личностей, о которых идет речь. Надеюсь, что он найдет такую форму, которая бы это вполне обеспечивала. Я потому про это говорю, что в подписанной бумаге, хотя выставлены все четыре имени, но номера, которые поименованы в бумагах тезки, в ней не прописаны. Так этого оставить, разумеется, нельзя, могут выйти путаница и недоразумение. Поэтому, необходимо мне будет с ним еще раз переговорить, чтоб решить, как это сделать. Но, несмотря на это маленькое затруднение, мы все-таки можем считать дело сделанным, и я тебя душку искренне с этим поздравляю».

В Москве, на торжествах, Константину Николаевичу предстояло провести без любимой семьи более двух недель. Каждый день он пишет длинные письма, они проникнуты особой нежностью и любовью, из них видно как великого князя «тянет домой к своей голубушке, к милым деткам». Он мечтает «когда-то настанет счастливая минута, когда я вас всех опять увижу, обниму, расцелую» и «дожидается этого со страшным нетерпением». Константин Николаевич обращается к Анне Васильевне не иначе как «моя сладчайшая голубушка», «моя красавица из красавиц». А последнее письмо заканчивает такими словами: «Мой Ангел, не могу сказать, как я счастлив надеждой скорого свидания с Тобой, моим сокровищем, и с милейшими детками, которых я так люблю. Храни вас всех Господь. Обнимаю вас мысленно от души. Страстно Тебя любящий Твой К.».

Несколько лет в доме царит полное согласие и мир, счастье и любовь. Семья путешествует по Европе, отдыхает в великокняжеском Крымском имении, в Ореанде, а так же любимой даче в Павловске, которая записана на имя Анны Васильевны.

Ничто не предвещало беду. В начале апреле 1886 года великий князь отправляется в Ореанду. Здесь, в домашней церкви, которую он строит, ведутся отделочные работы. Под пристальным и строгим наблюдением Константина Николаевича решаются вопросы по внутреннему убранству храма мозаиками Сальвиатти[xi]. В Ливадии отдыхали Александр III и Мария Федоровна, они часто навещали великого князя в Ореанде. Поэтому было решено, что Анна Васильевна на это время с детьми останется в Петербурге.

Но вскоре семейство Константина Николаевича постигло настоящее несчастье. Внезапно в Петербурге заболевает скарлатиной Левушка. В среду, 9 апреля, великий князь получил телеграмму из Петербурга от Анны Васильевны. А вскоре, в пасхальную ночь с 12 на 13 апреля мальчик умер. Известие пришло поздно вечером по телеграфу. Через четыре дня заболел старший сын Маля. Константин Николаевич тяжело переживает случившееся, за его здоровьем пристально следит доктор Дмитриев[xii]., который неотлучно находится в Ореанде при великом князе. Все надеялись на чудо, но вновь пришло трагическое известие: 6 мая Измаил умер.

Пройдет какое-то время, и Константин Николаевич написал в письме, адресованном Павлу Петровичу Кеппену[xiii].: «Что нам пришлось перенести в это последнее время, и что за тяжкое испытание нам ниспослал Господь Бог! Мы, разумеется, стараемся безропотно покориться Его Святой и неисповедимой Воле, но Ты в то же время понимаешь, как это тяжело, как это тяжко. Теперь, по крайней мере, я более не один, и вдвоем горевать даже как бы легче. Но больно смотреть на страдания бедной матери. Она несет свой тяжкий крест с полным христианским терпением и смирением. Тот час после ее приезда мы потихоньку, совершенно по-домашнему в нашей Церкви говели и причастились 24го мая. Тут мы вполне оценили блаженство иметь здесь свою собственную Церковь! Но, несмотря на все удивительное мужество и самообладание моей дорогой Ани, бывают минуты, когда так живо приступают к ней воспоминания всего того, что она пережила и чему была свидетельницей, и тогда ее разбирает страшная тоска, слезы и рыдания почти судорожны, обращающие в чисто физическое страдание. Тогда больно на нее смотреть, тем более что все это так естественно и натурально. Помочь ей тогда ничем нельзя, уговаривать и утешать тоже нельзя, потому что она сама несет свое горе вполне покорно и по-христиански. Остается только вместе с нею тужить и плакать. Все-таки вдвоем это легче, чем одной! Одно время может этому помочь, теперь же рана слишком еще близка и жива! Боюсь очень за нее то, хотя сравнительно и короткое, время, когда во время моей предстоящей поездки в Павловск она останется здесь совершенно одна с двумя дочурками, над которыми она, разумеется, дрожит, как единственными оставшимися нам сокровищами». Далее он поставил в известность Кеппена: « Аня моя хочет совершенно переселиться в Крым и не возвращаться вовсе в Петербург и, особенно, в тот несчастный дом, в котором мы потеряли двух сыновей. Она об этом доме и вспоминать не хочет, твердо решилась и ногой в него не вступать, и потому хочет непременно от него отделаться, его продать. Я думаю, что Ты поймешь это чувство и найдешь его вполне натуральным. И я противоречить этому не могу, хотя ужасно любил это милое гнездышко, в котором мы так были счастливы, прожили почти 10 лет, в котором родились и Нюта, и Левушка. Но, потерявши в нем обоих сынков, вполне понятно, что он матери опротивел и что она в него возвращаться не в силах. Но как это исполнить? Вот прошу Тебя подумать об этом вопросе теперь же, дабы мы могли окончательно столковаться, когда я приеду в Павловск».